«… В железо вошла душа его».
Псалтирь. Псалом 104. (18)
Если севастопольский врач Николай Пирогов заложил основы военно-полевой хирургии, то врач-белорус Виктор Буйневич в свои 29 лет положил начало новой ветви военно-морской медицины – подводной хирургии…
Это событие так и не занесли в книгу мировых достижений. Но в ней, в этой книге и без того немало белых пятен…
Итак, военный врач, капитан медицинской службы Виктор Иванович Буйневич, первым в мире сделал полостную операцию моряку на подводной лодке, шедшей на глубине 150 метров посреди Атлантического океана. Это произошло в октябре 1962 года в разгар, так называемого, Карибского кризиса, когда США объявили о морской блокаде Кубы, а советские подводные лодки вышли на защиту наших танкеров и сухогрузов, шедших в кубинские порты. Пентагон стянул в Карибское и Саргассово море почти весь свой огромный атлантический флот. СССР смог противопоставить ему четыре дизельные подводные лодки, вооруженные атомными торпедами. Мир повис на волоске. В этом вселенском пред-апокалипсисе, в дьявольской корриде авианосцев, фрегатов и подводных лодок повисла на волоске и жизнь всего одного человека – мичмана-акустика на подводной лодке Б-36 Петра Панкова. Ему грозил перитонит, надо было срочно удалять воспалившийся отросток, а значит делать полостную операцию.
Впору было загадывать – коли спасут эту одну человеческую жизнь, значит, спасется жизнь всего человечества. Разумеется, никто тогда так не думал, и это уравнение можно вывести только умозрительно. Но есть два факта: жизнь Панкова была спасена, и жизнь всего человечества – тоже, термоядерную войну удалось предотвратить. И мичман Панков, и капитан медицинской службы Буйневич, равно как и командир Б-36 капитан 2 ранга Алексей Дубивко, а также его коллеги, командиры трех остальных подводных лодок оказались напрямую причастны к этому величайшему благодеянию… И вот, как все было… А было очень жарко, невыносимо жарко и влажно. В энергетических отсеках температура воздуха доходила до 60 градусов. В этой адской сауне вахтенные порой теряли сознание и их, получивших тепловой удар, уносили в более «прохладные» концевые отсеки, где воздух был прогрет всего до 35-40 градусов. Истекая потом, подводники носили на шее полотенца, чтобы утирать мокрые лица. Глоток выпитой воды тут же испарялся через поры…
Операция на подводной лодке – это уже экстрим и немалый. Но операция во враждебных водах, когда лодку ищут чужие корабли и гремят подводные взрывы сигнальных гранат, когда в отсеках смрад, зной, пот – и никакой антиспетики… Это экстремально вдвойне.
Для врача на подводной лодки 641-го проекта (тип «фокстрот») не предусмотрено даже малой каютки. Единственное место, куда можно положить больного – обеденный стол в офицерской кают-компании. Но прежде, чем это сделать Буйневич хорошо протер столешницу спиртом, а затем расстелил стерильную простынь. Спиртом обработали и все помещение, все переборки и нависающий полусферой подволок, прошлись по ним кварцевой лампой.
Уложили мичмана-бедолагу, зафиксировали руки и ноги на случай внезапного крена или дифферента, да и чтобы сам не дернулся, если вдруг прервется действие наркоза. Тут новая беда: специально подготовленный матрос при виде выступившей из-под скальпеля крови потерял сознание. Подавать инструменты стало некому. К столу встал капитан-лейтенант Сапаров, замполит; он не знал точных названий хирургических инструментов, и Буйневич показывал взглядом – что ему подать. Чтобы не терять сознание офицер подносил к носу пузырек с нашатырем, а ладони время от времени окунал в баночку со спиртом.
До операции и Буйневич, и Сапаров ходили в одних трусах, разрезанных для прохлады на ленты. Теперь же им пришлось надеть белые халаты – ощущение такое, как будто вошел в сауну в тулупе. Халаты насквозь мокры от пота… За бортом температуры воды за 30 градусов. Под палубой жилого отсека, где развернута операционная – аккумуляторная батарея, которая разряжаясь, дает дурное тепло, но при этом еще и выделяет водород. А этот взрывоопасный газ сжигается в специальных электрических печках, которые тоже работают, добавляя в общий зной свои градусы.
— Второй, выключить батарейный автомат!
Это инженер-механик заботится о том, чтобы в “операционной” было чуть прохладнее. Электролит при разрядке нагревается, поэтому энергия на расход будет браться из аккумуляторной ямы четвертого отсека.
Панков уложен на столе, руки и ноги пристегнуты специальными ремнями, его слегка обманывают, уверяя, что это необходимо для штормового крепления.
— Свалишься, потом собирай тут тебя по частям, — с преувеличенной озабоченностью ворчит Буйневич. — На, выпей!
— Что это? — опасливо принюхивается матрос.
— Коко с соком!
— Спирт?
— Пей, чтобы “мама” не орал!
Помимо всех проблем возникла еще одна: у Панкова идиосинкразия к новокоину, то есть непереносимость препарата, а других средств обезболивания в аптечном арсенале врача нет. Придется резать под местной заморозкой. А это более, чем чувствительно. Перед лицом мичмана вывешивают марлевую занавесочку, чтобы не видел ничего лишнего.
Автору этих строк доводилось присутствовать при операции на такой же подводной лодке в качестве медбрата – подавать хирургу инструменты, промокать ему мокрый лоб. Я видел своими глазами, как все непросто: и сделать из кают-компании операционную, и зафиксировать больного и сделать первый надрез… И как сложно унять свое собственное головокружение при виде обильно выступившей крови…
Из дневника хирурга:
«Сделал косой надрез по Волковичу-Дьяконову длиной сантиметров в семь. Тут же «запаял» электрокоагулятором перерезанный сосудик с двух сторон, чтобы не кровоточил. Убрал тампоном набежавшую кровь.
«Если больного хорошо зафиксировать, — как шутит наш флагманский врач,- то оперировать можно и без наркоза. По Малюте Скуратову». И еще он поучает молодых хирургов: «Красненькое сшивается с красненьким, а беленькое – с беленьким». Шутки шутками, но местное обезболивание при такой операции – это пытка. Как беззащитно человеческая плоть перед острым металлом… Как отчаянно сопротивляется кожа, как упираются фасции мышц. Но… Сталь сильнее.
Итак, кожа рассечена, а вместе с ней и подкожная жировая клетчатка. Доступ в полость живота открыт. Это как лаз в аккумуляторную яму… Сравнения с лодочной машинерией приходят на ум сами собой. Наверное, после довольно въедливого изучения «матчасти».
— Не больно? – Спрашиваю у пациента.
— Да кромсай, док, как надо. Потерпим…
Путь к отростку преграждали фасции косой мышцы, и я перерезал их ножницами, затем раздвинув ткани, они легко разошлись в стороны, открываю путь в глубину. Теперь надо рассечь брюшину между зажимами, но так, чтобы не задеть оболочку кишки. Она очень тонкая, прорежешь, начнется истечение кала… Господи, пронеси! Не задел, кажись… Так… Спаек и сращений нет, тело еще молодое… Теперь можно и слепую кишку на свет божий вытянуть… Осторожнее, осторожнее… До чего же организм похож на механизм – ну, просто трубопровод какой-то, только живой и очень чувствительный…
— Больно?
— Больно. – Честно признается мичман из-за занавески.
— Надо еще чуть-чуть потерпеть. Я уже до отростка добрался…
— Смотри док, отростки не перепутай!
— Не боись, не перепутаю. Чукча знает, где какой отросток…
— А можно я буду петь?
— Пой.
— Врачу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает.
Я осторожно вытягиваю петлю кишки наружу. Вот и воспаленный отросток. Сейчас мы тебя, гада, ушьем, а потом отсечем. Червеобразный отросток шмякается в подставленную посудину. О, в ране уже скопилась воспалительная жидкость! Это, как в трюмах лодки, скапливается конденсат. Осушим электроотсосом. Любимое наставление нашего старпома – «трюма должны быть сухими под ветошь»»
Так, полдела сделано… Заправляем культю в слепую кишку и осторожно возвращаем в утробу, то бишь в полость брюшины… Теперь швы… На брыжейку – шелковую нить, на основание отростка – кетгут, брюшную стенку послойно — кетгутом, кожу зашиваем шелком. В пятом классе я научился вышивать болгарским крестом. Сколько раз пригождался мне тот детский навык работы с иглой, ниткой и тканью. Теперь последний мазок – тампон с антисептиком».
Панков лежит на койке кока, отгороженный простыней. Лицо его в крупных каплях пота, ассистент Сапаров то и дело промокает его салфеткой.
— Потерпи, Петя… Уже недолго осталось…
— Больно! — выдыхает Панков. Каждое слово дается ему с трудом:
— Терпи…
— Больно! — морщится мичман. — Больно!
Он повторяет это слово методически и почти без эмоций, как акустик твердит свое извечное “горизонт чист”.
От боли рот его оквадратился; глаза плавают в орбитах, годных слез. Но ни стона, ни вскрика. Только тихий хрип: «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»…
Старинная моряцкая песня-молитва худо-бедно, но помогает…
Наконец, Панкова уносят и осторожно укладывают на нижнюю койку в офицерской каюте-четырехместке. Теперь самое главное – правильное выхаживание. Но попробуй, выходи больного в условиях грязных тропиков!
Помощник командира подводной лодки капитан-лейтенант А. Андреев вспоминал:
«От жары, пота, грязи у всех пошли по коже гнойнички. Доктор Буйневич смазывает их «зеленкой». Ходим раскрашенные, как индейцы. Я перешел на «тропический рацион»: в обед — только стакан компота. На ужин какую-нибудь молочную кашу и компот. Вечерний чай — только стакан долгожданной влаги. Никакая еда в рот не лезет.
В лодке страшная жара, в самом «прохладном» – носовом отсеке – +35 °C. Изнываем от жары, пота и грязи. У всех пошли гнойники, доктор смазывает их зелёнкой. Ходим раскрашенные как индейцы. Сейчас ночь, стали под РДП. Чуть повеяло свежим воздухом. Люди хватают его как рыбы в зимний мор – широко открытыми ртами. Бедный доктор Буйневич! Он даже не может измерить температуру больного. В отсеках нет места, где температура была бы ниже +38 °C. Термометры зашкаливают. Глаза «лезут из орбит». От духоты раскалывается голова. Прошёл по отсекам – никого кроме вахтенных, которые еще держатся. Все в носовом или кормовом, где чуть прохладнее. Но и в этих отсеках надышали так, что углекислоты выше всяких норм. Никто не уходит. Лег и я в обнимку с торпедой. Её железо чуть холодит. Свободные от вахт сидят, не шевелясь, уставившись в одну точку. На вахту уже не идут, а ползут. Температура в концевых отсеках превысила +50 °C, а в дизельном, электромоторном и двух аккумуляторных отсеках – за + 60 °C. Вахтенные падают в обморок… Сегодня упали от теплового удара еще трое матросов. Многие покрываются пятнами и струпьями … Трудно писать. На бумагу постоянно и обильно падают капли пота, вытирать пот совсем нечем – использованы все полотенца, рубашки, простыни и даже, пардон, … кальсоны».
Из воспоминаний штурмана Б-36 старшего лейтенанта В.Наумова:
«Вот один из наших эпизодов: осназовец (радиоразведчик) капитан-лейтенант Анин вваливается в центральный пост через кормовую переборку. В это время лодка держала глубину без хода, поэтому все что можно, было выключено и остановлено. В ЦП было почти темно, жарко и сыро. Вахта вместе со старпомом сидела в расслабленных позах, свесив головы на грудь.
— Там, там люди гибнут! – Сказал осназовец, показывая рукой в корму. – Где командир? Надо всплывать и дать бой!
Старпом капитан 3 ранга Копейкин с трудом поднял голову, у него еще хватило юмора:
— Ничего, Анин, дадим бой, может быть, некоторые и спасутся.
— Да? – полувопросил воинственный каплей и ушел в корму. Через пять минут из 7-го отсека попросили прислать доктора. Выяснилось, Анин пришел в отсек, взял с поддона машинки клапана вентиляции кружку и жадно выпил то, что в ней было, а оказалось жидкость из гидравлики. Первый вопрос прибывшему врачу:
— Доктор, я умру?
— Нет. – Сказал Виктор Буйневич. – Считай, что тебе повезло: обойдешься без запора, который грозит нам всем.
Дело в том, что к этому времени мы перестали мочиться, так как излишки влаги выходили с потом. В гальюн не ходили – не зачем. Во рту пересыхало, и жалкие крохи пищи, которые мы в себя запихивали, проходили только с глотком сухого вина. Нам полагалось не более 50 граммов, и каждый глоток вина был на вес золота.
Утолить жажду практически было невозможно. Лишняя влага испарялась через поры. Иногда удавалось по блату выпить кружку пресный воды у трюмного центрального поста. У трюмных был неприкосновенный запас для ЦП. Выпьешь и тут же вода закипает в порах. Аж кожа шевелится. Вытрешь лицо полотенцем и тут же отожмешь на мокрый от отпотевания слякотный пол. Любопытно, что когда при вынужденном всплытии мы сравняли давление в отсеках с атмосферным, то вся слякоть с легким шипением мгновенно превратилась в сиреневый туман. Я такого никогда – ни до, ни после – не видел.
Сиреневый туман
Над нами проплывает…»
***
Врач на подводной лодке – это ходячая клиника: он и хирург, и терапевт, и уролог, и гигиенист, и диетолог, и травматолог и даже дантист. И еще. На лодке доктор не только лекарь, но и офицер да еще подводник. Един в трех ликах – военно-морской врач. По лодочному расписанию, он помимо всего прочего – командир Второго отсека. По боевой тревоге, он остается старшим во втором отсеке и выполняет все приказания центрального поста, возглавляет борьбу за живучесть в случае пожара или затопления. Для этого надо знать отсек, изучить его сверху донизу, где какие кабельные трасы проходят, где какие «пакетники» стоят, как врубаются или вырубаются батарейные автоматы, как включается система пожаротушения и многое другое. Но есть еще и высший «докторский пилотаж». Это не входит в прямую «функционалку» начальника медслужбы. Но если он сдал зачеты на самостоятельное несение якорной вахты, а также вахты на бочке или на швартовых, не говоря уже про дежурство по кораблю, то есть взял на себя часть чисто служебной рутины, подставил свое плечо под общую лямку, тогда его будут не просто уважать, а дорожить и гордится им. Вот тогда ты в доску свой парень, полноправный член офицерского братства.
***
Пациент Буйневича через несколько дней встал на ноги. Хирургическая рана зажила, и мичман вернулся в рубку акустиков. К тому времени Б-36 попала в острейшую ситуацию: неотступное слежение американских кораблей привело к тому, что ни разу не удалось всплыть на зарядку аккумуляторных батарей. Теперь же, после доклада механика, что «электролит разрядился до воды», надо было всплывать. Всплыли и попали в плотное окружение фрегатов и эсминцев Атлантического флота США. Ближе всех находился фрегат «Сесил».
Командир Б-36 капитан 2 ранга А.Дубивко вспоминал:
«Во время зарядки батареи мы продумывали различные варианты отрыва от противолодочных сил. Я вызвал начальника радиотехнической службы старшего лейтенанта Жукова и старшину гидроакустиков мичмана Панкова и сказал им: «Для вас, ребята, задача особая – настроить гидроакустическую станцию «Свияга» на частоту работы ГАС «Сесила». Когда дам команду на отрыв, включите станцию на круговое излучение, чтобы забить работу гидроакустики «Сесила», а мы будем уходить на предельную глубину погружения».
Гидроакустики справились с этой задачей. Отрыв решили выполнить в дневное время, используя фактор внезапности. Во время зарядки батареи я неотлучно находился на мостике. Зарядка окончена. И вот настал момент истины: очередная группа вертолётов улетела от лодки на дозаправку, другая же ещё не прилетела. «Ну, – думаю, – была, не была. Надо показать американцам, что мы даже в этих нечеловеческих условиях способны противодействовать их наглым провокациям в международных водах». Командую: «Срочное погружение!». Спустя несколько секунд, на глазах оторопевших американцев Б-36 скрылась в пучинах Саргассова моря. Даю полный ход электромоторами и погружаюсь на глубину 200 метров, поднырнув под противолодочный корабль «Сесил». В это время наши гидроакустики несколько раз по 5−6 секунд забивали работу гидролокатора американского корабля круговым излучением своей станцией «Свияга». Это обстоятельство и большая глубина погружения обеспечили успешный отрыв от противолодочных сил американцев. Изменив свой курс на 180 градусов, мы окончательно оторвались от преследования. А вдалеке метались американские эсминцы, так и не оправдав ожидания своего президента «держать русскую лодку всеми силами и средствами».
Вот так пригодился спасенный доктором Буйневичем его пациент — мастер военного дела мичман Петр Панков!
***
В декабре 1962 года все четыре подводные лодки вернулись в Полярный. Командир представил лодочного врача капитана медслужбы Буйневича к ордену. Но наверху решили – молод еще, пусть послужит. И Буйневич служил, и высшим кредо его были слова поэта-фронтовика: «Не надо ордена, была бы Родина…»
Мне лишь однажды довелось встретить Виктора Ивановича в качестве главного врача санатория Северного флота «Аврора» в Хосте. Я прибыл туда зимой по путевке, знать бы тогда, что за человек возглавлял это Богом хранимое заведение. Но не знал, как не знали и все прочие отпускники-отдыхающие, как наверняка не знал и весь медперсонал «Авроры»…
Зато с его сыном Дмитрием Викторовичем, пошедшим по стопам отца, у меня завязалась переписка:
«Отец у меня белорус, жил на оккупированной территории в селе Любишино Червеньского района, это Минская область. Рассказывал, что когда соседнюю деревню спалили немцы, они с семьёй убежали в лес и долго жили в лесу. У него по жизни было трепетное отношение к еде. Это нельзя назвать культом еды, но по его правилам нельзя было оставлять несъеденную еду, тем более выбрасывать ее…
Он все время был в работе, и я даже не помню, когда мы, попросту говоря, валялись, отдыхали, бездельничали. Он постоянно пребывал в каком-то движение, вероятно, это было свойственно всему его поколению… Тому поколению, которое прошло через горнило войны и знало цену и труду, и хлебу, добытого этим трудом…
Службу отец закончил в Сочи – в чине подполковника медицинской службы. Скончался он на 78-м году жизни — 31 октября 2013 года…»
Вот, собственно, и вся история, так и не занесенная в мировую книгу рекордов…
